![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
moccbet«Грамотный чувак» Дэвид Чалмерс: хипстер, эксцентрик и интеллектуальная глыба
Известная в русскоязычной литературе как психофизиологическая, проблема соотношения ментального и телесного (body-mind problem) за последние несколько сот лет стала своего рода интеллектуальным полигоном, на котором испытываются, отрабатываются и демонстрируются новейшие орудия разума. Сама ее фундаментальность, вездесущность и чудовищная запутанность провоцирует многих на смелые, порою безоглядные спекуляции, заставляет других отказаться от холистического подхода и искать редуктивные, но более доступные решения, позволяет большинству отложить ее осмысление до лучших времен, концентрируясь на моделировании различных ее частных аспектов, и, наконец, вдохновляет отдельных немногих мыслителей на поиски путей целостного и развернутого понимания сознания, включения его в современную картину мира с полным уважением как к научным методам, так и к повседневным интуициям человека. Именно такого рода философы, как правило, увлекают нас своими проницательными, строго выдержанными и содержательно насыщенными рассуждениями, удивляют простыми и остроумными техническими решениями, изумляют тонкой логикой и неотразимостью аргументов, будоражат наше воображение изощренными мысленными экспериментами и фантастичностью следствий из них.
Австралийский вундеркинд аналитической философии, эксцентричный молодой профессор Дэвид Джон Чалмерс (в 27 защитивший докторскую диссертацию в Нью-Йоркском университете) в начале 90-х галопом ворвался в дискуссии о сознании на лихом скакуне своего «Сознающего ума», чтобы стать несомненной вехой на пути научного понимания взаимоотношения материи и того, что ею не является. В живой, яркой манере письма, и с непринужденностью гениального ниспровергателя авторитетов он показал неудовлетворительность всех имеющихся вариантов решения и подходов к осмыслению проблемы в самой ее сердцевине, остудил пыл откровенных спекулянтов и мистификаторов сознания, стальными аргументами разбил претензии многих на то, чтобы представить сознание «объясненным». Как замечает доктор В. Васильев в своей книге "Трудная проблема сознания" (Васильев, 2009), нет ни одного сколько-нибудь значимого трактата о сознании в XXI веке, в котором бы не упоминались работы Чалмерса. На его идеи откликнулся даже такой мастодонт отечественной редуктивной психофизиологистики, как Д. И. Дубровский, почувствовавший, что дни его теории сочтены, и из последних сил защищающий свои, ставшие теперь совершенно архаическими, взгляды. И правда, материализм и эпифеноменализм не могут быть теми интеллектуальными средствами, которые позволят нам прийти к осмыслению природы нашего собственного сознательного опыта – Чалмерс показал это с такой четкостью и прозрачностью глубины, что отныне возврат к этим мировоззренческим позициям в понимании сознания уже невозможен. Но, с другой стороны, он также выдвигает убедительные доводы против того, чтобы считать сознание чем-то совершенно непознаваемым и запредельным науке: сознание – это феномен естественного мира, и было бы странно, если бы оно не поддавалось никакому объяснению. Говоря о чрезвычайно сложных вещах, он выражает свои мысли в достаточно легко воспринимаемой манере, постоянно привлекая простые жизненные примеры (и даже картинки из комиксов) для иллюстрации высокоабстрактных рассуждений и понятий; но это не значит, что он что-либо упрощает – наоборот, он дает почувствовать всю глубину обсуждаемых проблем, и демонстрирует своим оппонентам, сколь многое необходимо брать в расчет, чтобы всерьез претендовать на объяснение самых существенных, жизненных сторон сознания.
Но Чалмерс это не только жесткий критик, подрывающий устои всех традиционных философских осмыслений психофизиологической проблемы, он предлагает свой путь – путь золотой середины между легкопознаваемостью и агностицизмом, между физикой и лирикой, между представлением о человеческих разумных существах как о функциональных биологических автоматах и утверждением о невозможности создания искусственного «сильного» интеллекта. Применяя блестяще разработанный и модифицированный им логический оператор сверхдетерминации («супервентность», как этот термин теперь уже официально русифицирован), ультрасовременнейшие средства модальной, категориальной и интенсиональной логик, Чалмерс показывает, чем сознательный опыт мог бы оказаться с точки зрения точных наук, и как мы могли бы надеяться концептуально связать его с его материальным субстратом. Кроме того, используя выдвинутые им принципы – «структурной когерентности» и «организационной инвариантности» – Чалмерс аргументирует за то, что феноменальное сознание может быть привязано к психологии благодаря актам познания, осуществляемым физическими системами, и за то, что их сознательные переживания будут (если вообще будут) идентичными при тождестве их функционально-информационной организации. Дальнейшие спекулятивные соображения о метафизике информационных процессов толкают Чалмерса в сторону панпсихизма, и он не отвергает с ходу эту возможность, но и не бросается очертя голову в эзотерические дебри, трезво отдавая отчет в том, что даже при таком раскладе остается еще много нерешенных вопросов. Агитируя за новую позицию, названную им «нередуктивный функционализм», как позитивное решение он предлагает считать квантом сознания, его минимальной единицей феноменальное переживание (квалиа), с тем, чтобы на базе этого строить, как физик строит из частиц все объекты, «макроскопическую феноменологию». При всем при этом он отчетливо и последовательно сознает, как много еще предстоит сделать на том пути, который он предлагает, и что многие из тех вопросов, которые он ставит перед будущей фундаментальной теорией сознания, возможно, никогда не получат ответа. И все же, сам процесс поиска для него не менее важен, чем результат, ведь только на пути к невозможному можно прийти к каким-то реальным достижениям – мыслители типа Чалмерса прекрасно подтверждают эту философему: все или почти все, что наполняет сегодня арсеналы философского мышления, когда-то прошло обкатку на полигоне философии сознания, и психофизиологической проблемы как способа ее развертывания. И даже если ему не удалось нащупать путь к окончательному решению, то, что он сделал для этого, ценно само по себе.
В предлагаемом ниже отрывке из его книги «The CONSCIOUS MIND: in search of a fundamental theory» (Oxford University Press, 1996), дана чалмерсовская постановка проблемы, позволяющая судить о том, насколько глубоко и серьезно он подходит к проблеме сознания; но книга до такой степени насыщена оригинальными и неожиданными поворотами мысли, тонкими подводками к идеям, невероятным с точки зрения обыденного рассудка, но открывающим широкие горизонты мышления, если вдуматься в них, что, конечно же, заслуживает того, чтобы быть прочитанной полностью, самым тщательным образом. И скоро русскоязычному читателю будет предоставлена такая возможность.
Дэвид Чалмерс (David Chalmers)
Феноменальное и Психологическое понятия Сознания
Сознательный опыт это далеко не все, что имеет отношение к уму. Чтобы увидеть это, обратимся к современной когнитивной науке: хотя она почти ничего не может сказать о сознании, она многое может сказать об уме в целом. Аспекты ума, которых она касается, весьма различны. Когнитивная наука имеет дело главным образом с объяснением поведения, и в той мере, в какой она касается ума вообще, она строит его как внутренний базис поведения, и все ментальные состояния строит как состояния, имеющие отношение к причинению и объяснению поведения. Эти состояния могут быть сознательными, а могут и не быть таковыми. С точки зрения когнитологии, внутреннее состояние, ответственное за осуществление поведения одинаково ментально, сознательно оно при этом или нет.
В основе всего этого лежат два вполне различные понятия ума. Первое это феноменальное понятие. Это концепция ума как сознательного опыта, а ментального состояния как сознательным образом переживаемого ментального состояния. Это наиболее сложный, запутанный аспект ума, и это тот аспект, на котором я в дальнейшем буду концентрироваться, но он не исчерпывает ментального. Второе это психологическое понятие ума. Это понятие ума как причины и объяснительного базиса поведения. В этом смысле состояние ментально, если оно играет соответствующий вид причинной роли в продуцировании поведения, или, по меньшей мере, играет соответствующую роль в объяснении поведения. Согласно психологической концепции, качество сознательности ментального состояния имеет мало значения. Что важно, так это роль, которую оно играет в когнитивной экономии.
В феноменальном понятии, сознание характеризуется тем, как оно ощущается; в психологическом понятии ум характеризуется тем, что он делает. И здесь не должно быть вопроса о конкуренции между этими двумя понятиями ментального. Ни то, ни другое не является вполне корректным анализом ума. Они покрывают разные явления, каждое из которых вполне реально.
Иногда я буду говорить о феноменальных и психологических «аспектах» ума, а иногда о «феноменальном ментальном» и «психологической ментальном». На этом раннем этапе, я бы не хотел разбирать вопрос о том, не могут ли феноменальное и психологическое оказаться одним и тем же. Возможно, каждое феноменальное состояние есть психологическое состояние, и как таковое играет значительную роль в причинении и объяснении поведения; и возможно, каждое психологическое состояние имеет тесную связь с феноменальным. На данный момент, все, что берется в расчет это концептуальное различение двух представлений: что для некоторого состояния быть феноменальным означает ощущаться определенным образом; а быть психологическим для состояния означает играть соответствующую причинную роль. Эти два различных представления не должны смешиваться, по крайней мере, вначале.
Специфическое ментальное понятие обычно может быть проанализировано как феноменальное понятие, психологическое понятие или как комбинация этих двух. Например, впечатление, в его центральном смысле лучше всего рассмотрено как феноменальное понятие: иметь впечатление это иметь состояние с определенным типом чувства. С другой стороны, понятия обучения и памяти лучше всего могут быть рассмотрены как психологические. Обучаться, для некоторого «нечто», в первом приближении означает для него приспосабливать свои поведенческие способности для ответа на определенный раздражитель из внешней среды соответствующим образом. В общем смысле, феноменальная черта разума характеризуется тем, на что это похоже для субъекта обладать этой чертой, в то время как психологическая черта характеризуется своей ассоциированной ролью в причинении и/или объяснении поведения.
Конечно, такое употребление термина «психологическое» – условность, конвенция: оно возникает из отождествления психологии с когнитивистикой, как она описана выше. Повседневное понятие «психологического состояния», вероятно, шире, чем это, и может с успехом включать в себя элементы феноменального. Но оно не будет иметь отношения к моему употреблению этого термина.
Краткая история вопроса
Феноменальные и психологические аспекты ума имеют длительную историю своего смешения. Рене Декарт может быть частично ответственен за это. С его известной доктриной о том, что разум прозрачен для себя, он близко подошел к отождествлению ментального с феноменальным. Декарт признавал, что каждое событие в уме есть когитация, или содержание опыта. В эту категорию он причислил воления, намерения, и все виды мысли. В своем ответе на четвертую серию возражений (к «Метафизическим рассуждениям» - прим. ред.) он пишет:
«Что касается моего утверждения о том, что в нашем уме, поскольку он — вещь мыслящая, не может оставаться ничего неосознанного, то оно представляется мне само собой разумеющимся, ибо в уме, рассматриваемом таким образом, не может быть ничего, что не было бы мыслью или чем-то зависящим от мысли; в противном случае оно не имело бы никакого отношения к уму — вещи мыслящей; и у нас не может быть ни одной мысли, которую мы бы не осознавали в тот самый момент, когда она у нас появляется » (цит. по изд. Декарт Р. – Сочинения в 2 т. – М.: Мысль, 1994, с.191) – прим. перев.).
Если в действительности Декарт и не отождествлял психологическое и феноменальное, то он, по крайней мере, допускал, что все психологическое, что достойно называться ментальным, имеет сознательный аспект1. Для Декарта, понятие неосознанного мыслительного состояния было противоречием.
Прогресс в психологической теории, скорее, чем в философии был ответствен за разведение этих двух аспектов разума. Не далее как столетие назад, такие психологи как В. Вундт и У. Джемс были узнаваемыми картезианцами в том, что они пользовались интроспекцией для исследования причин поведения, и развивали психологические теории на базе интроспективных свидетельств. В этой манере, феноменология была привлечена в качестве арбитра психологии. Но развитие этих теорий вскоре утвердило психологическое как автономную сферу. Замечательнее всего то, что Зигмунд Фрейд и его современники утвердили идею о том, что множество активностей ума неосознанны и что там могут быть такие вещи как неосознанные желания и убеждения. Сам факт того, что это представление казалось связным и последовательным, свидетельствует о том, что применялся нефеноменальный анализ мысли. Это проявляется в том, что Фрейд строил эти понятия причинно. Желание, очень грубо говоря, было имплицитно построено как вид состояния, который осуществляет определенный тип поведения, связанный с объектом этого желания. Убеждение было построено в соответствии с его причинной ролью похожим образом. Конечно, Фрейд не эксплицировал этот анализ, но в этих фразах прослеживается что-то, что явным образом лежит в основе его употребления этих понятий. Эксплицитно он признавал, что доступность сознанию не существенна для релевантности состояния в объяснении поведения, и что сознательное качество не является конститутивным для убеждения или желания. Эти заключения опираются на представление о ментальности, независимой от феноменальных понятий.
Примерно в то же время, бихевиористское направление в психологии совершенно отказалось от интроспективной традиции. Была развита новая, «объективная» модель психологического объяснения, в которой уже не было места сознанию как предмету объяснения. Этот модус объяснения имел только частичный успех, но он утвердил идею о том, что психологическое объяснение может осуществляться при игнорировании феноменального. Бихевиористы отличались по своим теоретическим позициям: некоторые признавали существование сознания, но находили их иррелевантными психологическому объяснению; другие всецело отрицали его существование. Многие шли дальше, отрицая существование любого рода ментальных состояний. Официальной причиной этому было то, что внутренние состояния предполагались не относящимися к объяснению поведения, которое могло быть дано целиком в терминах внешнего. Возможно, более глубокая причина кроется в том, что все ментальные понятия были испорчены сомнительным привкусом феноменального.
В любом случае, эти два ответвления утвердили как ортодоксальную идею о том, что объяснение поведения никоим образом не зависит от феноменальных понятий и представлений. Движение от бихевиоризма к вычислительной когнитивной науке в значительной мере сохранило эту ортодоксию. Хотя это движение и восстановило роль внутренних состояний, которые даже могли быть названы «мыслительными» состояниями, в них не было ничего особенно феноменального. Эти состояния были допустимы исключительно на основании их релевантности объяснению поведения; все ассоциированные феноменальные качества оставались в лучшем случае в стороне от проблемы, где-то на ее периферии. Понятие мыслительного как психологического, таким образом, заняло центральное место.
В философии смена акцента с феноменологического на психологический была сформулирована Гилбертом Райлом (1949), который доказывал, что наши ментальные концепты могут быть проанализированы в терминах определенных видов ассоциированного поведения, или в терминах предрасположенности вести себя определенным образом2. Этот взгляд - логический бихевиоризм - есть узнаваемый предвестник многого из того, что приводит к ортодоксии в современной философии психологии. В частности, это была самая эксплицитная формулировка взаимосвязи между ментальными концептами и каузацией поведения.
Райл не выдвигал эту теорию как анализ только некоторых ментальных концептов. Он подразумевал, что все они подпадают под нее и схватываются ею. Мне, как и многим другим, эта точка зрения представляется неудачной в качестве анализа наших феноменальных понятий, таких как впечатление и собственно сознание. Многим представлялось совершенно очевидным, что когда мы говорим о феноменальных состояниях, мы определенно не говорим о нашем поведении или поведенческой диспозиции. Но, во всяком случае, анализ Райла явил собой довольно внушительный подход к множеству других ментальных понятий, таких как убеждение, наслаждение, желание, симулирование и запоминание.
Помимо проблем с феноменальными состояниями, точка зрения Райла имела ряд технических проблем. Прежде всего, естественно предположить, что ментальные состояния являются причиной поведения, но если ментальные состояния сами по себе бихевиористичны, или являются поведенческими диспозициями, как противопоставленные внутренним состояниям, то тогда трудно усмотреть, каким образом они могли бы выполнить работу. Во-вторых, (и это было доказано -см. Чишольм (1957) и Гич (1957)) - что никакое ментальное состояние не может быть определено одной-единственной линией поведенческих диспозиций, независимо от любых других ментальных состояний. Например, если кто-либо полагает, что идет дождь, то его поведенческие диспозиции будут различаться в зависимости от того, хочет ли он промокнуть, или нет. Следовательно, существует необходимость привлекать иные ментальные состояния для характеристики поведенческих установок, связанных с данным видом ментального состояния.
Эти проблемы были искусно взяты в оборот тем, что стало известно как функционализм, который был разработан Дэвидом Льюисом (1966) и наиболее тщательно – Дэвидом Армстронгом (1968)3. С этой точки зрения, ментальное состояние целиком определено своей причинной ролью: это означает, оно определяется в терминах видов раздражителей, которые стремятся произвести его, вида поведения, который оно стремится произвести, и способа, которым оно взаимодействует с другими ментальными состояниями. Этот взгляд сделал ментальные состояния полностью внутренними и способными состоять в правильном типе причинного отношения к поведению – отвечая на первое возражение – и он позволил ментальным состояниям быть определенными в терминах их взаимодействия друг с другом, отвечая на второе возражение.
Согласно этой точке зрения, наши ментальные понятия могут быть проанализированы функционально: в терминах их актуальных или типических причин и эффектов. Произвести такой анализ для любых данных мыслительных понятий глубоко нетривиально; Армстронг приводит некоторое количество таких аналитических рассуждений, но все они далеко не полны. Как принципиальная позиция, функционализм, однако, может способствовать разумному построению многих наших ментальных понятий, по крайней мере, постольку, поскольку они играют роль в объяснении поведения. Например, понятие обучения может быть проанализировано как адаптация поведенческих возможностей для ответа на стимулы окружающей среды. Если взять более сложное состояние, убежденность в том, что идет дождь, может быть очень грубо проанализирована как вид состояния, который имеет тенденцию возникать, когда идет дождь, которое ведет к поведению, соответствующему дождливой погоде, который взаимодействует, предположительно, с другими убеждениями и желаниями определенного рода образом, и так далее. Здесь остается еще много места для прорабатывания деталей, но многие сочли общую идею развиваемой в правильном русле.
Однако, Армстронг с Льюисом, как и Райл, не позиционировали функциональный анализ в качестве анализа каких-либо отдельных ментальных понятий. Скорее, это подразумевалось как анализ всех мыслительных концептов. В частности, они доказывали, что понятия опыта, впечатления, сознания и т.п. могут быть проанализированы в такой же манере. Эта ассимиляция феноменального психологическим кажется нам такой же большой ошибкой, как декартовская ассимиляция психологического феноменальным. Это просто ложный анализ того, что означает быть феноменальным. Когда нас интересует, имеет ли кто-либо переживание цвета, мы не интересуемся тем, получает ли он раздражение из внешней среды и обрабатывает ли его определенным образом. Мы задаемся вопросом, переживает ли он цветовое восприятие, а это отдельный вопрос. Концептуально непротиворечивой возможностью является то, что нечто могло бы играть причинную роль без наличия ассоциированного опыта.
Чтобы выразить этот момент другим способом, заметим, что такой анализ феноменальных понятий оставляет неясным, почему эта проблема когда-либо беспокоила кого-то как первоочередная4. Нет большой тайны в том, как состояние могло бы играть какую-либо причинную роль, хотя здесь и есть определенные технические проблемы для науки. Что таинственно, так это почему состояние должно ощущаться подобно чему-то; почему оно должно иметь феноменальное качество. Почему выполняется причинная роль и почему имеет место феноменальное качество – это два совершенно разных вопроса. Функциональный анализ отрицает различие этих вопросов, и потому представляется неудовлетворительным.
Позже мы коснемся этого предмета намного подробнее, однако, сейчас заметим, что даже если функционалистская точка зрения дает неудовлетворительный анализ феноменальных понятий, она может провести приемлемый анализ других ментальных понятий, таких как обучение и память, и, возможно, убеждение. В этих случаях не возникает подобного беспокойства. То, что некая система должна быть способной обучаться, представляется не более таинственным, чем то, что она должна быть в состоянии приспосабливать свое поведение в ответ на внешние раздражители; конечно же, это выглядит как более-менее один и тот же вопрос. Сходным образом, когда мы интересуемся, научился ли кто-то чему-то, представляется резонным сказать, что этим мы спрашиваем, подвергся ли он изменениям, которые привели к улучшению его способности справляться с определенными ситуациями в будущем. Конечно, более полный анализ понятия обучения будет более тонким, чем это первое приближение, но дальнейшие детали этого анализа будут прописаны внутри того же самого мыслительного среза.
Конечно, функционалистское представление корреспондирует именно с той дефиницией, которую мы дали психологическим свойствам. Самые нефеноменальные ментальные качества попадают в этот класс, и потому могут быть проанализированы функционально. Здесь, определенно, есть место для споров о деталях специфического функционального анализа. Есть так же значительные рамочные вопросы о таких предметах, как роль окружающей среды в характеризации психологических свойств, и о том, причинение ли, объяснение, или и то, и другое вместе обеспечивают определяющую смычку между психологическими свойствами и поведением; хотя здесь эти детали относительно неважны. Что существенно, так это то, что нефеноменальные состояния в значительной мере характеризуются их ролью в нашей когнитивной экономии.
Мораль этой дискуссии в том, что как психологическое, так и феноменальное – это реальные и различные аспекты ума. В первом приближении, феноменальные понятия имеют дело с аспектами первого лица, а психологические – с аспектами третьего лица. Чей-либо подход к сознанию будет вполне различным в зависимости от того, какие аспекты ментального его интересуют. Если кто-либо заинтересован в роли сознания в осуществлении поведения, он сфокусируется на психологических качествах. Если он интересуется сознательным опытом ментальных состояний, то он будет фокусироваться на феноменальных качествах. Ни феноменальное, ни психологическое не должны быть «от-определены» (в оригинале “defined away” – прим. перев.) в терминах другого. Представимо, что некий глубокий анализ мог бы обнаружить фундаментальное связующее звено между феноменальным и психологическим, но это было бы нетривиальной задачей, и она не есть что-то, что может быть решено предварительным постулированием. Ассимилировать феноменальное психологическим прежде какого-либо глубокого исследования означало бы тривиализировать проблему сознательного переживания; ассимилировать психологическое феноменальным было бы сильным ограничением роли ментального в объяснении поведения.
Известная в русскоязычной литературе как психофизиологическая, проблема соотношения ментального и телесного (body-mind problem) за последние несколько сот лет стала своего рода интеллектуальным полигоном, на котором испытываются, отрабатываются и демонстрируются новейшие орудия разума. Сама ее фундаментальность, вездесущность и чудовищная запутанность провоцирует многих на смелые, порою безоглядные спекуляции, заставляет других отказаться от холистического подхода и искать редуктивные, но более доступные решения, позволяет большинству отложить ее осмысление до лучших времен, концентрируясь на моделировании различных ее частных аспектов, и, наконец, вдохновляет отдельных немногих мыслителей на поиски путей целостного и развернутого понимания сознания, включения его в современную картину мира с полным уважением как к научным методам, так и к повседневным интуициям человека. Именно такого рода философы, как правило, увлекают нас своими проницательными, строго выдержанными и содержательно насыщенными рассуждениями, удивляют простыми и остроумными техническими решениями, изумляют тонкой логикой и неотразимостью аргументов, будоражат наше воображение изощренными мысленными экспериментами и фантастичностью следствий из них.
Австралийский вундеркинд аналитической философии, эксцентричный молодой профессор Дэвид Джон Чалмерс (в 27 защитивший докторскую диссертацию в Нью-Йоркском университете) в начале 90-х галопом ворвался в дискуссии о сознании на лихом скакуне своего «Сознающего ума», чтобы стать несомненной вехой на пути научного понимания взаимоотношения материи и того, что ею не является. В живой, яркой манере письма, и с непринужденностью гениального ниспровергателя авторитетов он показал неудовлетворительность всех имеющихся вариантов решения и подходов к осмыслению проблемы в самой ее сердцевине, остудил пыл откровенных спекулянтов и мистификаторов сознания, стальными аргументами разбил претензии многих на то, чтобы представить сознание «объясненным». Как замечает доктор В. Васильев в своей книге "Трудная проблема сознания" (Васильев, 2009), нет ни одного сколько-нибудь значимого трактата о сознании в XXI веке, в котором бы не упоминались работы Чалмерса. На его идеи откликнулся даже такой мастодонт отечественной редуктивной психофизиологистики, как Д. И. Дубровский, почувствовавший, что дни его теории сочтены, и из последних сил защищающий свои, ставшие теперь совершенно архаическими, взгляды. И правда, материализм и эпифеноменализм не могут быть теми интеллектуальными средствами, которые позволят нам прийти к осмыслению природы нашего собственного сознательного опыта – Чалмерс показал это с такой четкостью и прозрачностью глубины, что отныне возврат к этим мировоззренческим позициям в понимании сознания уже невозможен. Но, с другой стороны, он также выдвигает убедительные доводы против того, чтобы считать сознание чем-то совершенно непознаваемым и запредельным науке: сознание – это феномен естественного мира, и было бы странно, если бы оно не поддавалось никакому объяснению. Говоря о чрезвычайно сложных вещах, он выражает свои мысли в достаточно легко воспринимаемой манере, постоянно привлекая простые жизненные примеры (и даже картинки из комиксов) для иллюстрации высокоабстрактных рассуждений и понятий; но это не значит, что он что-либо упрощает – наоборот, он дает почувствовать всю глубину обсуждаемых проблем, и демонстрирует своим оппонентам, сколь многое необходимо брать в расчет, чтобы всерьез претендовать на объяснение самых существенных, жизненных сторон сознания.
Но Чалмерс это не только жесткий критик, подрывающий устои всех традиционных философских осмыслений психофизиологической проблемы, он предлагает свой путь – путь золотой середины между легкопознаваемостью и агностицизмом, между физикой и лирикой, между представлением о человеческих разумных существах как о функциональных биологических автоматах и утверждением о невозможности создания искусственного «сильного» интеллекта. Применяя блестяще разработанный и модифицированный им логический оператор сверхдетерминации («супервентность», как этот термин теперь уже официально русифицирован), ультрасовременнейшие средства модальной, категориальной и интенсиональной логик, Чалмерс показывает, чем сознательный опыт мог бы оказаться с точки зрения точных наук, и как мы могли бы надеяться концептуально связать его с его материальным субстратом. Кроме того, используя выдвинутые им принципы – «структурной когерентности» и «организационной инвариантности» – Чалмерс аргументирует за то, что феноменальное сознание может быть привязано к психологии благодаря актам познания, осуществляемым физическими системами, и за то, что их сознательные переживания будут (если вообще будут) идентичными при тождестве их функционально-информационной организации. Дальнейшие спекулятивные соображения о метафизике информационных процессов толкают Чалмерса в сторону панпсихизма, и он не отвергает с ходу эту возможность, но и не бросается очертя голову в эзотерические дебри, трезво отдавая отчет в том, что даже при таком раскладе остается еще много нерешенных вопросов. Агитируя за новую позицию, названную им «нередуктивный функционализм», как позитивное решение он предлагает считать квантом сознания, его минимальной единицей феноменальное переживание (квалиа), с тем, чтобы на базе этого строить, как физик строит из частиц все объекты, «макроскопическую феноменологию». При всем при этом он отчетливо и последовательно сознает, как много еще предстоит сделать на том пути, который он предлагает, и что многие из тех вопросов, которые он ставит перед будущей фундаментальной теорией сознания, возможно, никогда не получат ответа. И все же, сам процесс поиска для него не менее важен, чем результат, ведь только на пути к невозможному можно прийти к каким-то реальным достижениям – мыслители типа Чалмерса прекрасно подтверждают эту философему: все или почти все, что наполняет сегодня арсеналы философского мышления, когда-то прошло обкатку на полигоне философии сознания, и психофизиологической проблемы как способа ее развертывания. И даже если ему не удалось нащупать путь к окончательному решению, то, что он сделал для этого, ценно само по себе.
В предлагаемом ниже отрывке из его книги «The CONSCIOUS MIND: in search of a fundamental theory» (Oxford University Press, 1996), дана чалмерсовская постановка проблемы, позволяющая судить о том, насколько глубоко и серьезно он подходит к проблеме сознания; но книга до такой степени насыщена оригинальными и неожиданными поворотами мысли, тонкими подводками к идеям, невероятным с точки зрения обыденного рассудка, но открывающим широкие горизонты мышления, если вдуматься в них, что, конечно же, заслуживает того, чтобы быть прочитанной полностью, самым тщательным образом. И скоро русскоязычному читателю будет предоставлена такая возможность.
Дэвид Чалмерс (David Chalmers)
Феноменальное и Психологическое понятия Сознания
Сознательный опыт это далеко не все, что имеет отношение к уму. Чтобы увидеть это, обратимся к современной когнитивной науке: хотя она почти ничего не может сказать о сознании, она многое может сказать об уме в целом. Аспекты ума, которых она касается, весьма различны. Когнитивная наука имеет дело главным образом с объяснением поведения, и в той мере, в какой она касается ума вообще, она строит его как внутренний базис поведения, и все ментальные состояния строит как состояния, имеющие отношение к причинению и объяснению поведения. Эти состояния могут быть сознательными, а могут и не быть таковыми. С точки зрения когнитологии, внутреннее состояние, ответственное за осуществление поведения одинаково ментально, сознательно оно при этом или нет.
В основе всего этого лежат два вполне различные понятия ума. Первое это феноменальное понятие. Это концепция ума как сознательного опыта, а ментального состояния как сознательным образом переживаемого ментального состояния. Это наиболее сложный, запутанный аспект ума, и это тот аспект, на котором я в дальнейшем буду концентрироваться, но он не исчерпывает ментального. Второе это психологическое понятие ума. Это понятие ума как причины и объяснительного базиса поведения. В этом смысле состояние ментально, если оно играет соответствующий вид причинной роли в продуцировании поведения, или, по меньшей мере, играет соответствующую роль в объяснении поведения. Согласно психологической концепции, качество сознательности ментального состояния имеет мало значения. Что важно, так это роль, которую оно играет в когнитивной экономии.
В феноменальном понятии, сознание характеризуется тем, как оно ощущается; в психологическом понятии ум характеризуется тем, что он делает. И здесь не должно быть вопроса о конкуренции между этими двумя понятиями ментального. Ни то, ни другое не является вполне корректным анализом ума. Они покрывают разные явления, каждое из которых вполне реально.
Иногда я буду говорить о феноменальных и психологических «аспектах» ума, а иногда о «феноменальном ментальном» и «психологической ментальном». На этом раннем этапе, я бы не хотел разбирать вопрос о том, не могут ли феноменальное и психологическое оказаться одним и тем же. Возможно, каждое феноменальное состояние есть психологическое состояние, и как таковое играет значительную роль в причинении и объяснении поведения; и возможно, каждое психологическое состояние имеет тесную связь с феноменальным. На данный момент, все, что берется в расчет это концептуальное различение двух представлений: что для некоторого состояния быть феноменальным означает ощущаться определенным образом; а быть психологическим для состояния означает играть соответствующую причинную роль. Эти два различных представления не должны смешиваться, по крайней мере, вначале.
Специфическое ментальное понятие обычно может быть проанализировано как феноменальное понятие, психологическое понятие или как комбинация этих двух. Например, впечатление, в его центральном смысле лучше всего рассмотрено как феноменальное понятие: иметь впечатление это иметь состояние с определенным типом чувства. С другой стороны, понятия обучения и памяти лучше всего могут быть рассмотрены как психологические. Обучаться, для некоторого «нечто», в первом приближении означает для него приспосабливать свои поведенческие способности для ответа на определенный раздражитель из внешней среды соответствующим образом. В общем смысле, феноменальная черта разума характеризуется тем, на что это похоже для субъекта обладать этой чертой, в то время как психологическая черта характеризуется своей ассоциированной ролью в причинении и/или объяснении поведения.
Конечно, такое употребление термина «психологическое» – условность, конвенция: оно возникает из отождествления психологии с когнитивистикой, как она описана выше. Повседневное понятие «психологического состояния», вероятно, шире, чем это, и может с успехом включать в себя элементы феноменального. Но оно не будет иметь отношения к моему употреблению этого термина.
Краткая история вопроса
Феноменальные и психологические аспекты ума имеют длительную историю своего смешения. Рене Декарт может быть частично ответственен за это. С его известной доктриной о том, что разум прозрачен для себя, он близко подошел к отождествлению ментального с феноменальным. Декарт признавал, что каждое событие в уме есть когитация, или содержание опыта. В эту категорию он причислил воления, намерения, и все виды мысли. В своем ответе на четвертую серию возражений (к «Метафизическим рассуждениям» - прим. ред.) он пишет:
«Что касается моего утверждения о том, что в нашем уме, поскольку он — вещь мыслящая, не может оставаться ничего неосознанного, то оно представляется мне само собой разумеющимся, ибо в уме, рассматриваемом таким образом, не может быть ничего, что не было бы мыслью или чем-то зависящим от мысли; в противном случае оно не имело бы никакого отношения к уму — вещи мыслящей; и у нас не может быть ни одной мысли, которую мы бы не осознавали в тот самый момент, когда она у нас появляется » (цит. по изд. Декарт Р. – Сочинения в 2 т. – М.: Мысль, 1994, с.191) – прим. перев.).
Если в действительности Декарт и не отождествлял психологическое и феноменальное, то он, по крайней мере, допускал, что все психологическое, что достойно называться ментальным, имеет сознательный аспект1. Для Декарта, понятие неосознанного мыслительного состояния было противоречием.
Прогресс в психологической теории, скорее, чем в философии был ответствен за разведение этих двух аспектов разума. Не далее как столетие назад, такие психологи как В. Вундт и У. Джемс были узнаваемыми картезианцами в том, что они пользовались интроспекцией для исследования причин поведения, и развивали психологические теории на базе интроспективных свидетельств. В этой манере, феноменология была привлечена в качестве арбитра психологии. Но развитие этих теорий вскоре утвердило психологическое как автономную сферу. Замечательнее всего то, что Зигмунд Фрейд и его современники утвердили идею о том, что множество активностей ума неосознанны и что там могут быть такие вещи как неосознанные желания и убеждения. Сам факт того, что это представление казалось связным и последовательным, свидетельствует о том, что применялся нефеноменальный анализ мысли. Это проявляется в том, что Фрейд строил эти понятия причинно. Желание, очень грубо говоря, было имплицитно построено как вид состояния, который осуществляет определенный тип поведения, связанный с объектом этого желания. Убеждение было построено в соответствии с его причинной ролью похожим образом. Конечно, Фрейд не эксплицировал этот анализ, но в этих фразах прослеживается что-то, что явным образом лежит в основе его употребления этих понятий. Эксплицитно он признавал, что доступность сознанию не существенна для релевантности состояния в объяснении поведения, и что сознательное качество не является конститутивным для убеждения или желания. Эти заключения опираются на представление о ментальности, независимой от феноменальных понятий.
Примерно в то же время, бихевиористское направление в психологии совершенно отказалось от интроспективной традиции. Была развита новая, «объективная» модель психологического объяснения, в которой уже не было места сознанию как предмету объяснения. Этот модус объяснения имел только частичный успех, но он утвердил идею о том, что психологическое объяснение может осуществляться при игнорировании феноменального. Бихевиористы отличались по своим теоретическим позициям: некоторые признавали существование сознания, но находили их иррелевантными психологическому объяснению; другие всецело отрицали его существование. Многие шли дальше, отрицая существование любого рода ментальных состояний. Официальной причиной этому было то, что внутренние состояния предполагались не относящимися к объяснению поведения, которое могло быть дано целиком в терминах внешнего. Возможно, более глубокая причина кроется в том, что все ментальные понятия были испорчены сомнительным привкусом феноменального.
В любом случае, эти два ответвления утвердили как ортодоксальную идею о том, что объяснение поведения никоим образом не зависит от феноменальных понятий и представлений. Движение от бихевиоризма к вычислительной когнитивной науке в значительной мере сохранило эту ортодоксию. Хотя это движение и восстановило роль внутренних состояний, которые даже могли быть названы «мыслительными» состояниями, в них не было ничего особенно феноменального. Эти состояния были допустимы исключительно на основании их релевантности объяснению поведения; все ассоциированные феноменальные качества оставались в лучшем случае в стороне от проблемы, где-то на ее периферии. Понятие мыслительного как психологического, таким образом, заняло центральное место.
В философии смена акцента с феноменологического на психологический была сформулирована Гилбертом Райлом (1949), который доказывал, что наши ментальные концепты могут быть проанализированы в терминах определенных видов ассоциированного поведения, или в терминах предрасположенности вести себя определенным образом2. Этот взгляд - логический бихевиоризм - есть узнаваемый предвестник многого из того, что приводит к ортодоксии в современной философии психологии. В частности, это была самая эксплицитная формулировка взаимосвязи между ментальными концептами и каузацией поведения.
Райл не выдвигал эту теорию как анализ только некоторых ментальных концептов. Он подразумевал, что все они подпадают под нее и схватываются ею. Мне, как и многим другим, эта точка зрения представляется неудачной в качестве анализа наших феноменальных понятий, таких как впечатление и собственно сознание. Многим представлялось совершенно очевидным, что когда мы говорим о феноменальных состояниях, мы определенно не говорим о нашем поведении или поведенческой диспозиции. Но, во всяком случае, анализ Райла явил собой довольно внушительный подход к множеству других ментальных понятий, таких как убеждение, наслаждение, желание, симулирование и запоминание.
Помимо проблем с феноменальными состояниями, точка зрения Райла имела ряд технических проблем. Прежде всего, естественно предположить, что ментальные состояния являются причиной поведения, но если ментальные состояния сами по себе бихевиористичны, или являются поведенческими диспозициями, как противопоставленные внутренним состояниям, то тогда трудно усмотреть, каким образом они могли бы выполнить работу. Во-вторых, (и это было доказано -см. Чишольм (1957) и Гич (1957)) - что никакое ментальное состояние не может быть определено одной-единственной линией поведенческих диспозиций, независимо от любых других ментальных состояний. Например, если кто-либо полагает, что идет дождь, то его поведенческие диспозиции будут различаться в зависимости от того, хочет ли он промокнуть, или нет. Следовательно, существует необходимость привлекать иные ментальные состояния для характеристики поведенческих установок, связанных с данным видом ментального состояния.
Эти проблемы были искусно взяты в оборот тем, что стало известно как функционализм, который был разработан Дэвидом Льюисом (1966) и наиболее тщательно – Дэвидом Армстронгом (1968)3. С этой точки зрения, ментальное состояние целиком определено своей причинной ролью: это означает, оно определяется в терминах видов раздражителей, которые стремятся произвести его, вида поведения, который оно стремится произвести, и способа, которым оно взаимодействует с другими ментальными состояниями. Этот взгляд сделал ментальные состояния полностью внутренними и способными состоять в правильном типе причинного отношения к поведению – отвечая на первое возражение – и он позволил ментальным состояниям быть определенными в терминах их взаимодействия друг с другом, отвечая на второе возражение.
Согласно этой точке зрения, наши ментальные понятия могут быть проанализированы функционально: в терминах их актуальных или типических причин и эффектов. Произвести такой анализ для любых данных мыслительных понятий глубоко нетривиально; Армстронг приводит некоторое количество таких аналитических рассуждений, но все они далеко не полны. Как принципиальная позиция, функционализм, однако, может способствовать разумному построению многих наших ментальных понятий, по крайней мере, постольку, поскольку они играют роль в объяснении поведения. Например, понятие обучения может быть проанализировано как адаптация поведенческих возможностей для ответа на стимулы окружающей среды. Если взять более сложное состояние, убежденность в том, что идет дождь, может быть очень грубо проанализирована как вид состояния, который имеет тенденцию возникать, когда идет дождь, которое ведет к поведению, соответствующему дождливой погоде, который взаимодействует, предположительно, с другими убеждениями и желаниями определенного рода образом, и так далее. Здесь остается еще много места для прорабатывания деталей, но многие сочли общую идею развиваемой в правильном русле.
Однако, Армстронг с Льюисом, как и Райл, не позиционировали функциональный анализ в качестве анализа каких-либо отдельных ментальных понятий. Скорее, это подразумевалось как анализ всех мыслительных концептов. В частности, они доказывали, что понятия опыта, впечатления, сознания и т.п. могут быть проанализированы в такой же манере. Эта ассимиляция феноменального психологическим кажется нам такой же большой ошибкой, как декартовская ассимиляция психологического феноменальным. Это просто ложный анализ того, что означает быть феноменальным. Когда нас интересует, имеет ли кто-либо переживание цвета, мы не интересуемся тем, получает ли он раздражение из внешней среды и обрабатывает ли его определенным образом. Мы задаемся вопросом, переживает ли он цветовое восприятие, а это отдельный вопрос. Концептуально непротиворечивой возможностью является то, что нечто могло бы играть причинную роль без наличия ассоциированного опыта.
Чтобы выразить этот момент другим способом, заметим, что такой анализ феноменальных понятий оставляет неясным, почему эта проблема когда-либо беспокоила кого-то как первоочередная4. Нет большой тайны в том, как состояние могло бы играть какую-либо причинную роль, хотя здесь и есть определенные технические проблемы для науки. Что таинственно, так это почему состояние должно ощущаться подобно чему-то; почему оно должно иметь феноменальное качество. Почему выполняется причинная роль и почему имеет место феноменальное качество – это два совершенно разных вопроса. Функциональный анализ отрицает различие этих вопросов, и потому представляется неудовлетворительным.
Позже мы коснемся этого предмета намного подробнее, однако, сейчас заметим, что даже если функционалистская точка зрения дает неудовлетворительный анализ феноменальных понятий, она может провести приемлемый анализ других ментальных понятий, таких как обучение и память, и, возможно, убеждение. В этих случаях не возникает подобного беспокойства. То, что некая система должна быть способной обучаться, представляется не более таинственным, чем то, что она должна быть в состоянии приспосабливать свое поведение в ответ на внешние раздражители; конечно же, это выглядит как более-менее один и тот же вопрос. Сходным образом, когда мы интересуемся, научился ли кто-то чему-то, представляется резонным сказать, что этим мы спрашиваем, подвергся ли он изменениям, которые привели к улучшению его способности справляться с определенными ситуациями в будущем. Конечно, более полный анализ понятия обучения будет более тонким, чем это первое приближение, но дальнейшие детали этого анализа будут прописаны внутри того же самого мыслительного среза.
Конечно, функционалистское представление корреспондирует именно с той дефиницией, которую мы дали психологическим свойствам. Самые нефеноменальные ментальные качества попадают в этот класс, и потому могут быть проанализированы функционально. Здесь, определенно, есть место для споров о деталях специфического функционального анализа. Есть так же значительные рамочные вопросы о таких предметах, как роль окружающей среды в характеризации психологических свойств, и о том, причинение ли, объяснение, или и то, и другое вместе обеспечивают определяющую смычку между психологическими свойствами и поведением; хотя здесь эти детали относительно неважны. Что существенно, так это то, что нефеноменальные состояния в значительной мере характеризуются их ролью в нашей когнитивной экономии.
Мораль этой дискуссии в том, что как психологическое, так и феноменальное – это реальные и различные аспекты ума. В первом приближении, феноменальные понятия имеют дело с аспектами первого лица, а психологические – с аспектами третьего лица. Чей-либо подход к сознанию будет вполне различным в зависимости от того, какие аспекты ментального его интересуют. Если кто-либо заинтересован в роли сознания в осуществлении поведения, он сфокусируется на психологических качествах. Если он интересуется сознательным опытом ментальных состояний, то он будет фокусироваться на феноменальных качествах. Ни феноменальное, ни психологическое не должны быть «от-определены» (в оригинале “defined away” – прим. перев.) в терминах другого. Представимо, что некий глубокий анализ мог бы обнаружить фундаментальное связующее звено между феноменальным и психологическим, но это было бы нетривиальной задачей, и она не есть что-то, что может быть решено предварительным постулированием. Ассимилировать феноменальное психологическим прежде какого-либо глубокого исследования означало бы тривиализировать проблему сознательного переживания; ассимилировать психологическое феноменальным было бы сильным ограничением роли ментального в объяснении поведения.
